Том 1. Уездное - Страница 175

175

– Маруся, ну хоть вы… Ведь я же знаю… Ну ради Бога, скажите, не существует же в возможности действительность… я хочу – в действительности возможность…

– А-а, ничего не существует! Отстаньте! – морщится Маруся.

Окно выцветает, бледнеет, виден черный крест рамы: за окном начинается несуществующая действительность – день, обычный, нелепый, смешной, как все дни.

Откуда-то зайчонок-китаец. Нагнулся над запрокинутым венчиком Николая Мирликийского, трясет за плечо:

– Четыре часа. Велел будить. Вставай, четыре часа.

Голова в белом венчике покачнулась, прорезались глаза. Мутно обводит круг, потом – на себя: тужурка, оторванный погон, такой знакомый. Ну да: Семен Семеныч. И сердито зайчонку-китайцу:

– Ты кого это бу-будишь? Нет, ты кого будишь, а? Я тебе кого велел будить, а? – язык непослушный, вязкий.

– Тебя. Церковь надо.

– Нет, ты зачем меня будишь? Я тебе велел отца Николая, а ты гляди – ты кого? А?

«Детская» трясется от смеха. Зайчонок стоит растерянно: запутался. И испуганно, мутно, как дагерротипы в альбоме, глядит Семен Семеныч.

«Кто я? Я не существую. Ничего не существует».

На крышке стола перед ним, в сладком, липком кольце – муха все еще взвизгивает и тщетно пытается взлететь вверх.

1920

Сподручница грешных

Глубь, черно, лохмато: лог, в логу – лес. Сквозь черное – высоко над головой монастырские белые стены с зубцами, над зубцами – звезды. И слышно: там под стеной сторож в доску тукает.

У сторожа у этого – ключ от монастырских ворот: Сикидину через Дуняшку-просвирню очень хорошо все известно. Только бы теперь этот самый ключ как-нибудь – и ночным бытом так бы все оборудовали тихо-благородно. Ведь днем если – так беспокойства, крику не оберешься…

И назад, в темь, Сикидин очень строго:

– Чтоб физически зря не бить и не лезть дуром, а все – согласно постановленью… – По шепоту слышно: брови у Сикидина насуплены, а самого не видать – одни в темноте зубы.

Покамест еще в селе на сходе кулижились, приговор писали, солдат Сикидин так, на запятках был: главный, конечно, Зиковей Лукич, язычных дел мастер. Ну а теперь, как до дела дошло, тут как-то само собой, что Сикидин – главнокомандующий, и перед ним ожимается Зиновей Лукич, а уж про старика Онисима и говорить нечего: на всякое слово сикидинское – ротик оником, и все свое – «О? Во-от!».

Взобрались кверху, к зубцам. И вот у стены костерок красный, у костра – красная собака, вниз-вверх, мигнет-потухнет, и красный мужик – обхватил колени, в коленях ружье.

– Господе Исусе Христе, Сыне Божий… – на бочок желтая головка зиновей-лукичева, и уж такой будто пригорбый, такой прихворый. – К матушке игуменье мы насчет, стало быть, этого… дровец… Да вот припоздали… Ну-ну-ну, собачка! Да Господь с тобой, собачка, что ты, что ты, собачка?

– Цыц, Белка, сядь!

На ошейнике – красная сторожева рука. Рука – шестипалая, шестой палец на отлете, упорный и твердый – кочетиная шпора, и мельтешатся в красном свете, тут-там мигают, торопятся желтые зиновей-лукичевы ручки, вокруг сторожа, Белки – паутину плетут: тоненькая – и не видать глазом.

Про какую-то собаку генеральскую, про Серафима Саровского. Напакостила собака на паперти, а он, батюшка, жезлом своим святительским тут же на паперти ее и прогвоздил. А вот тоже в Нил-Столбенском скиту кобель причастие проглотил; и в ту пору ж у кобеля – морда человечья, и говорит кобель тот самый…

Обметало паутиной. Кочетиный палец не шевелится; Белка морду положила на передние лапы, глаза зажмурила…

– Пойти хворосту, что ли, подкинуть… – потянулся Сикидин, встал лениво. Исподлобья желтым глазом проводила его Белка и исподлобья – Зиновей Лукич.

– И говорит кобель тот самый: правосла… православные…

Зашелся дух у Зиновея Лукича: «Владычица… Сподручница грешных, помоги!» Увидал сзади над сторожем сикидинские зубы.

Раз! – сверкнули зубы – глухо мукнул, как бык, сторож – и на земле, с сикидинским гарусным шарфом во рту.

Взвизгнула, взвилась Белка – Сикидина в руку. Ткнул Сикидин ножом, вытер об траву, затихла Белка.

Из лога вылез месяц, посинелый, тоненький, будто на одном святом молоке рос. Вылез – и скорее вверх по ниточке – от греха подальше, и на самом верхотурье ножки поджал.

Чтоб невдогад монашкам, чтоб дрыхли спокойно – старика Онисима оставили наверху со стукушкой, в доску стукал старик потихоньку. А сами возились со сторожем – в логу.

Умаялись с ним, окаянным, беда! Одно напретил: «Был, – говорит, – ключ на поясу, сами же сронили, как сверху-то сюда волокли».

Бумагу ему предъявили.

– Ну, гляди. Вот… «И все денежные финансы монастыря во имя Пресвятыя Богородицы Сподручницы грешных – единогласно в пользу крестьян села Манаенок…» Согласно бумаге! Понял? Давай ключ!

Молчит. Тут за него по-свойски Сикидин взялся: физически в хряпало в самое – вот как ублаговолил. – Молчит. Тьфу.

– А пес его знает, и не врет, может? – и на карачках пополз по кустам Сикидин: ключ искать. Как же: ищи ветра в поле!

Зленный вернулся Сикидин: не подходи. Ножик вынул, откромсал ломоть от краюхи, жует, а сам – все на сторожа: черт шестипалый! Придется теперь из-за него днем все…

Тишь. Ничего будто и не было. У ворот монастырских в доску бьет старик Онисим. И только вот Белка не брешет, да рука у Сикидина тряпкой замотана: от белкиных зубов след.

Вдруг ухмыльнулся Сикидин – зубы как у Белки – и к сторожу:

– Ну-ка ты – вместо Белки твоей покойной! Ну, бреши, говорю!

175