Том 1. Уездное - Страница 119

119

– Лизанька, где мы будем на Масленицу танцевать? – ласково, как ребенка, спросил он.

И так же, как отец, Лизанька пунцом покрылась.

– Вы-ыдумаете еще… А бал у командира будет большой?

– Ну вот, хоть бы так, – еще ласковей, бледнея, сказал Колумб.

Дома застал Колумб Васина и Володю за поздним чаем. Шурочки Васиной – по вечной ее повадке – не было дома.

Володя, видимо, сердился, страшно таращил глаза. А Васин заливался, помирал, зажмурясь, потирал в громадную гармонику собранный лоб.

– Да я же говорю, что женюсь я, женюсь, ну? – наседал Володя.

– А ты лучше, чем жениться… ох-хо-хо… купи себе дорожную жену. Вот же, вот, в Мюр и Мерилиз каталоге на странице сто восемьдесят пятой… Вот че-мо-да-ны, вот не-се-се-ры, а вот до-рож-ная жена – последняя новость, ну?

А когда Володя рвался заглянуть в Мюр и Мерилиз каталог, Васин захлопывал книгу, Володе поглядеть не давал.

– Врешь, наверно! Какая такая дорожная жена? Такой и не бывает, наверно, врешь… – но, видимо, верил Володя со страхом: тогда, правда, чего же и жениться, если у Мюра и Мерилиза есть?

– Я ему говорю: выписывай наложенным платежом… – закатывался Васин, тыкая толстым пальцем Володю в живот…

Руки в карманы, петушась – ни дать ни взять Еруслан Лазаревич перед сражением – Володя встал, отошел…

– Да бишь, – вспомнил Володя, – я от Панни приглашение получил. На бал. Какой-то и тебе пакет, да он у меня вот тут вот.

– Дай, – потянул Колумб руку.

– А ты попроси хорошенько, как надо. А то: «да-ай»…

Упористо расставил Колумб ноги, голову нагнул – с жесткими колечками волос по обеим сторонам лба. Сейчас вот брухнет – и прощай, Володя…

– Я тебе говорю… – очень тихо сказал Колумб, глядя вниз.

– Да ты… – начал петушисто Володя, но, увидев, увял. Достал из кармана конверт, со злостью швырнул его Колумбу куда-то в живот.

«Да, это она, Панни… Всем – одинаково, должно быть, на одинаковой бумаге: „Очень прошу Вас не отказаться…“»

Было «Вас» отмечено чуть заметной чертой… И от этой чуточной черточки все ходуном заходило в Колумбе.

Задул лампу. Лег. И тотчас перед ним, где-то в самом сердце тьмы, затлел алый блеск – алый, как мак, как головня в темной воде пруда.

«Раз, два, три… – отсчитывал Колумб не то дни, не то боль, ударявшую в сердце. – Через три дня… Это будет, будет же, – я, я, говорю…»

Нагибался Колумб над глубью тихого, темного смертной тьмою пруда, нагибался все ниже… Горел – не мог заснуть. Встал – фортку открыл.

И пополз к Колумбу желтоватый, древний туман. Закутал Колумба как ватой. Чудно стало Колумбу: вот запрятался он как ловко, поди-ка теперь раскопай… «Вот я тебя и обманул», – смеялся Колумб. «Ты – меня? Ого-го! А попробуй-ка, выпутайся, брат…»

Попробовал Колумб – и никак. Бьется в мягкой невидной вате, в чем-то, чего нет – и не выпутаться…

6

Стоял когда-то у самого Тяпкина лога развеселый помещичий дом. Шел тут дым коромыслом. В конюшне, посекшись, играли музыканты так, что помещики в голос ревели. Крепостные балерины-девки вели менуэты, мертвеньких младенцев рожали, закапывали тут же в саду. А на конец концов в том саду прикончил кто-то Ивана Максимыча. Какой такой Иван Максимыч, хозяин ли, гость ли – всем уже заметалось; только вот и помнили, что «Иван Максимыч с трубкой огромадной».

…Ивана Максимыча нету уж в помине, а в покоях по-прежнему все; только вот на конике красного дерева в темной передней не Мишка-казачок, гостей ожидаючи, носом клюет, а нестроевой Семен Вентерь. А то – те же штофные кресла кряхтят и диваны с финифтью мудреные; те же бюры забыто таят бийе ду; от старости желтые щелкают те же шары карамболя; ждут шепот горячий подслушать те же бессчетные чердачки, боковуши и ниши; в золоченых рамах те же все зеркала: на «нынешних» глядят презрительно – тусклым старческим взором.

Зеркала и зеркала… Сзади и сбоку – другой и третий обманчивый мир, и Колумбу навстречу шел тоже Колумб, шел бледный и тоже с нагнутой упрямой головой. И хуже всего: было некуда уйти от темных глаз Панни.

Путался Колумб, кружилась у него голова, притчилось: никакого, ничего настоящего нет, одни лишь дрожащие зеркала.

«Я тебя вижу во сне…»

– Нет, я тебя, – пробормотал вслух Колумб, и не слыхал Колумб, что сказала Лизанька, звонко смеясь. – Что?

– Наши-то две «тумбочки», сестрицы-то мои, за кавалера своего поцапались, – просмеялась фарфорово Лизанька.

И впрямь, на штофной козетке раково-красные петушились две «тумбочки», подскакивали на пружинах друг к другу – вцепятся вот-вот…

Колумб улыбнулся – очнулся: улыбка трезвит куда крепче нашатырного спирта. Лизанька упорхнула, поймал Колумб последнее слово «разниму» и увидел: из зеркала медленно двинулась к нему Панни… Сейчас…

Взглянул – захлебнулся Колумб в ее глазах. Неведомо куда покорно пошел за нею… Закружили винтовые ступени, завесился темной завесой тяжелый топот ног.

В забытой боковуше на полу шуршнули бумаги.

Месяц, заволокшись туманом, трепетал за окном…

Только одни глаза – одни глаза – пред собою видел Колумб.

– Так вы та-ак? – придвинулись глаза. – Вы с этой куклой, вы не хотите ни на…

Оборвала. Из-за далекой тихой завесы – топот ног…

– Я… Я же ведь это… – сказал Колумб. – Я – Иван Максимыч, – хотел сказать и не мог…

Взял теплую ее руку, сжал так, что услышал легкий хруст. И тотчас почуял на своих губах жаркие, жадные губы. Закрыл покорно глаза.

– Панни, вы же знали: я и тогда в подъезде… Панни, я вас всегда… – умолял ее Колумб.

119