Том 1. Уездное - Страница 116

116

У Колумба в роте был такой солдат Куродоев Иван Степаныч. Солдат как солдат, а только был Куродоев до службы – у себя на селе – сперва на клиросе певчим, а потом у пономаря-старика подпономарем. Наловчился, дело пономарское справлял за милую душу: со свечой гай ходить, апостола читать, в гласах не запутаться – не умел. Ну, вот и осталась у Куродоева повадка такая пономарская, благолепность, степенность, важность – во всем. И величал его Колумб «Иван Степаныч» всегда. Роте, конечно, полное удовольствие, потеха, а уж Куродоеву…

Каким-то манером прознал командир про «Иван Степаныча» этого самого – и-и на Колумба насел: подпоручик Колумб развращает нижних чинов… подпоручик Колумб не знает устава о службе.

Колумб стоял, голову нагнув, упористо ноги расставив, упрямо молчал. И только нотой такой ходил зеленый – не подступайся. А тут ещё в канцелярии приспела работа: канцелярии Колумб не терпел.

Полковая канцелярия была вполуподвальном этаже. Рядом с Колумбом сидел за столиком Васин, читал, зажмурясь, стихи. Из-под самого потолка сквозь окно дразнило февральское солнце. Сзади, французя в нос, дразнил полковой адъютант:

– Отчего вы пьете молоко? Молоко атрофирует все железы кроме грудных. Этак вы-Америку свою не откроете и порох свой не изобретете… – Колумб упрямо молчал, глотал молоко льдяное. Наверху, в его окне, медленно мигая, шли ноги. Колумб. уже привык – Колумб знал: это ее ноги.

«Короткий этот нос, широкие губы, И правильно, и правильно, что имя – тоже безобразное… Прасковья, хм, как это они из Прасковьи получили Панни?»

Панни шла опять мимо, но не одна уж; рядом с ней шагали офицерские чьи-то ноги. Остановились, потоптались против окна. Дальше… «Гуляете? Гуляйте, гуляйте…»

И опять – как нарочно – против самого окна.

Вдруг медленно, спокойно, как сумасшедший, Колумб полез на свой стол со стаканом молока в руке.

– Васин, Васин, да держите ж его, – шипел адъютант. А Колумб открыл фортку, выставил голову и стакан молока и сказал таким приветливым тоном:

– Барышня, не хотите ли молока? От-лич-ное…

И так же спокойно, без улыбки, слез со стола и слушал весь пеной вскипевший переполох.

– Послушайте, Колумб, – сконфуженно потер Васин лысый лоб, – но ведь… это же нелепо.

– Нелепо? Ну и ладно. А вы думаете, я не знаю, что я нелепый человек? Не менее нелепый, чем Мимишка…

– Мимишка?.. – раскрыл рот Васин.

Гауптвахта была тут же рядом с канцелярией, за толстой стеной. Колумб лежал на узкой и жесткой постели, но было ему покойно теперь, хорошо. Может, оттого, что завесил окно туман, уютный и теплый. И Пфуль деревянный и Панни-Прасковья заглушились туманом, звучали где-то очень далеко. Колумбу было покойно.

На стене мелькало багровой улыбкой весело гибнущее в тумане солнце. Как метельные вихри кружили Колумба странные, туманные умозаключения.

«…и сразу – сумерки в поддень. А может мы, северные люди, только в сумерках-то и живем? Предметы – мигают, исчезают, плывут… – и, может быть, существа…

…И все-таки теперь они – настоящее, чем безобразно-ясные днем… И вот что, может, в полдень-то мы, сумеречные люди, – слепые, бестолково тычемся головою в стенки и не видим двери. И только в сумерках… как большеголовые ночные…»

Осторожный стук в окно – порвал непрочную цепь. Колумб вскочил:

«Что за черт? – послушал. – Нет, верно, стучат».

Неизвестно отчего волнуясь, вскочил на стул, раскрыл фортку –

Это была она. Ее слишком короткий нос и широкие…

– Послушайте, вас зовут Колумб, это… Но вы на меня, пожалуйста, не сердитесь, Колумб, что я сказала отцу, и вас… Потому что на улице засмеялись. А теперь я подумала: очень хорошо, вы не побоялись отца, мне нравится.

Колумб молчал – и глядел – в ее глаза. Глаз Колумб раньше не видел – а теперь исчезло все лицо – одни громадные глаза, как у большеголовой ночной…

– …Хотите я вам принесу обед, я сама? Тут ведь только через двор перебежать… – Панни просунулась в фортку еще больше, любопытно метнула глазами куда-то в угол.

– Ах, какой обед! – досадливо махнул рукой Колумб. «Зачем же она увела глаза?»

Панни фыркнула сердито:

– Не хотите? Как угодно. А только помните, я… – и нырнула в туман, и нет…

Недоуменный стоял Колумб на стуле, дико скакало сердце. Зажмурился – и явственно, ну, совсем как живые – раскрылись опять ее глаза.

«Как же я не видел глаз? Глаз-то, глаз-то и не видел? Черт! и Бог знает что… Ее – такую, такую…»

Притулился в углу на кровати Колумб – и думал, и думал, стучало, мучило, жгло…

«…Но глаза, глаза… Как? как что? как бы это?..» И вдруг – из ничего – встрепенулась в Колумбе одна странная детская ночь…

Колумба разбудил набат. Вскочил – окно полыхает красным, вздымается, гаснет. «Это у нас?..»

Вошел отец. У отца – как раз тогда был запой – глаза с кровью, небритый, страшный.

– …Да, у нас, на пруде летний домик… Но ты сейчас чтобы спал… Слы-ш-шишь?

А набат все звал, все звал. Не стерпел Колумб, в одной белой рубахе – за окно, босиком по темным, живым от набата аллеям – к пруду.

…Колышется кровь или огонь – в пруде, на красном черные, как черти в аду, мелькают, машут. А отец…

На парадном ходе, на приступках – именно на приступках, как сейчас это ясно Колумбу, – отец нещадно его сек последний и первый раз в жизни. Колумб упрямо молчал, не пикнул. А сердце – зашлось от муки, и будто вот неминуемо еще – и конец, и смертно-сладкой болью заныли ноги…

Уж как – неизвестно, но утром ускользнул Колумб и опять туда – к пруду.

116